Версия для печати Оригинальная версия тут

Дневники: BeliyDemon -> Walk on vanity ruins

04 мая 2008

22:54   Des pays de diabol

Страна первая: слезы и отчаяние. Мир медленно обрел краски, пожирая серость теней и яркий солнечный цвет: «ам!» – и появился красный, «ам!» – зеленый, «ам!» –синий. «Чавк-чавк!», и мир уже весело улыбается радугой, а по нему слезами бьет дождь. Я ошарашено смотрю по сторонам и чувствую на себе что-то дикое и сумасшедшее. Взгляд. Он стекает с моего лица и медленно течет вниз до кроссовок. Кстати, что это на них такое красное и красивое? Взгляд, кажется, облизывает мои кроссовки в этом красном желе. Два жадных глаза смывают с носков всю эту жижу. Глаза отрываются от моих ступней и поднимаются над головой примерно на локоть. Поднимаются и застывают, как наклейка на стекле. Желтые белки в каких-то темно-синих точечках в уголках, при этом в центре зрачки, даже так – Зрачки – пурпурные, перетекающие в красные, затем в фиолетовые, в итоге в черные. Что-то вроде маленьких водопадов цвета в отдельно взятом... глазе? Человеке? Существе? В чем или ком? Я слышу смех, и затем я его вижу. Да-да, в самом деле, вижу. Огромные всплески черных пятен, которые растеклись как тушь у плачущей девушки, как удары кнута они разламываются на буквы: - Ха, ха, ха!!! Я вздрагиваю, шатаюсь и падаю, просто рухнул на землю. Мир засосало в эти черные дыры глаз. Лучше бы я умер. *** Всегда считалось, что существует негласное деление самоубийств. К примеру, мужские и женские. Для женщины подходит отравление, вскрыть себе вены и, положим, утопиться. Для мужчины – модно приставить револьвер к голове и нажать на курок, повеситься и, скажем, сгореть заживо. Хотя нет. Лучше тоже утопиться. Не подумайте, я не имею в виду половую дискриминацию. Просто... это стало модно, что ли... Самоубийство – популярная строчка в новостях. По крайней мере, шагнуть вперед с крыши здания уже одно из любимых самоубийств молодых романтиков. Честно... я выбрал более жестокую вещь. Вы знаете какая волна самоубийств прошла после смерти Курта Кобэйна? Каждая мертвая знаменитость вгоняет гвоздь в крышку гроба целого поколения... Я, честно, всегда любил Курта Кобэйна. *** «Ам!» - я слышу звук. Но не хочу, и не хочу и нисколько не хочу открывать глаза. Неужели я не умер? Какого черта я жив, почему у меня мигрень как с похмелья? Какого черта я жив, и что за глупость я видел перед тем, как оказаться здесь и сейчас? Кстати, где я сейчас? И когда это сейчас? - Знавал я одного сейчас. – Я поворачиваюсь на голос. – Он был жутко назойлив, бывало, привяжется, и хоть ты беги, хоть стой и веси, но он рядом. Думаешь, наступит завтра и все, уйдет он. Как бы ни так! Догонит и все сызнова. Передо мной стоит нечто среднее между человеком, маской и пугалом. Абсолютно белое лицо, губы растянуты в улыбке безумца, волосы как будто взъерошило ветрами, причем всеми сразу. Глаза – единственная живая черта на лице, каждая секунда – новое положение глаз. Создается впечатление, что они выползают из глазниц и свободно гуляют по худому телу хозяина. Пожалуй, худой, это еще слабо сказано – как будто из палок собранное тело, которому толщину создает одежда. Движения резкие – он либо стоит, либо бежит – никогда не шагает медленно, и руки либо вверху, либо внизу – чрезвычайно много жизни для такого безжизненного существа. - А вы... ты... кто? – Я приподнимаю бровь в немом вопросе. Он начинает ломать руки и жутко причитать; кисти рук выгибаются змеями, пальцы червяками. Он то складывается в клубок, то вскакивает на каждом шагу на пути ко мне. - Я – это не я?! Я – это ты! Про себя ты говоришь - я, не ты, м? Я, я. – Он ткнул в себя пальцем, - почти что они, а лучше – он. Для именных названных фамильярно титулованных персон – Гримуан. *** Люблю Курта Кобэйна. В нем была некая эксцентрика. Во мне была банальная скука. У нас с ним общего – ноль. Нет. Общее у нас с ним – одно. Самоубийство. *** - Грим- что? – Он в гневе втыкает палец себе в глаз и исчезает. С тихим всплеском. Пахнет морем. В этом городе пахнет океаном. Даже ветер, принюхавшись, шумно вздыхает, вспоминая, как он дул над морями. Вздыхает, скрупулезно стряхивая слезы с дикого, кудлатого лица и рождает тем самым океан. Капли разбиваются о землю с грохотом цунами и с вполне таким же всплеском. Из капли выпрыгивает мой странный собеседник и, описав дугу в воздухе, ныряет в другую слезу ветра. Он выплескивает из моего глаза, выдергивая по пути застрявшую во мне пулю. Я даже не успеваю подумать об этой пуле, как он запихивает ее в рот и затем выплевывает целый патрон. Он радостно усмехается (кажется, его лицо сейчас треснет пополам) и, протянув руку, укладывает мне его во внутренний карман. - Подарок от тебя – тебе. Я скребу подбородок и смотрю на свою руку. Кровавая корка покрывает практически все мое лицо и тело. Забавно, думаю я, а моя кровь заляпала кого-нибудь, кто стоял рядом? Гримуан уставился в безупречную синь небес и машет мне рукой, подзывая к себе. Я шагаю к нему и наступаю в лужу. Весь мир захлестывает чем-то мокрым, соленым и холодным. А затем с мира как будто смывает пелену. Все краски выжигают сетчатку безумной, бесконечной законченностью цветов. Я никогда не видел столь бешеной скачки бликов на стеклах и лужах, столь серых крыш и черных дорог. Я никогда не ощущал такого странного чувства. Как если бы я падал с небес. *** Я купил пистолет. Это, конечно, мелочно, по сравнению с ружьем или винтовкой. Но главное другое – главное это эффект. А точнее – конечный результат. В котором меня уже не будет волновать ни то из чего я застрелился, ни то как я застрелился и куча других дурацких вопросов. Которые уже ни коим образом меня не коснутся. *** А я ведь в самом деле падал. Лечу вниз со скоростью камня, упавшего в воду, со скоростью метеорита, завязшего в болоте. Я вижу Гримуана: он машет мне руками, как мельница на мощному ветру. Он радостно скачет и улыбка растягивается еще шире. Я вижу людей, резко, внезапно появившихся, поднявшихся со дна асфальта. Они сталкиваются с Гримуаном, на секунду обволакивая его своими лицами и телами. А я все еще лечу сверху вниз, пока не влетаю в чье-то окно, оно дрожит, по нему разбегается рябь, и я вновь чувствую солоноватую воду, захлестнувшую меня с головой. Я выныриваю уже из другого окна в другом доме. Гримуан подходит ко мне протягивает руку, пару раз взмахивает ей, подзывая к себе. Опять. Я рискую и выпрыгиваю из воды. Гримуан стоит на стене. Я пячусь и чуть не падаю обратно в окно, теряя равновесия и размахивая руками, я бросаю взгляд вверх и вижу над собой соседний дом. Из окна которого я недавно выскочил сюда. Я сгибаюсь пополам и падаю на колени. Я сейчас сижу на стене. Дрожь пробегает по моему позвоночнику, от головы до пояса, от пояса до головы. Я медленно встаю и иду, балансируя, по стене между окнами. Иду вниз, к усмехающемуся Гримуану. Я стою перед ним и пытаюсь отдышаться... Все эти люди, которые ходят вокруг, они кажутся такими... настоящими. Такими человеческими. Людскими. Люди, которых я видел до этого, по сравнению с этими казались нарисованными неумелой, дрожащей рукой. Как будто эти люди – то, с чего калькой сняли нас. Гримуан уже хотел было слиться с этим потоком, я прижимаю его к стене и спрашиваю: - Хватит юлить! Где я? Почему я жив?! Кто эти люди?! – С каждым вопрос ухмылка Гримуана становится все шире. А глаза окрасились в темно-фиолетовый. - Я не юлю, ведь я не кесарь в прошлой жизни. И я не детская игрушка, а игрушка того, кто древнее нас с тобой на пару-тройку добрых - злых тысячелетий. Пойдем – я проведу без всяких Юл туда, где ни ты, ни я юлить не сможем. – Он хватает меня за запястье и прыгает в окно подвала. Он тащит меня за собой из окна в окно, они ломаются тысячей брызгов, десятками взглядов отражаются глаза Гримуана в новой водно-зеркальной глади и вновь окна дают трещину. Мы с ним всплываем на стеклянной крыше какого-то бизнес центра, и я в первый раз вижу небо, лишенное стыда и одежды из облаков. И вместо солнца на нем огромный глаз, сияющий ослепительной жалостью и отягчающей скукой. Локоть Гримуана впивается мне в бок, ладонь с глазом застывает перед моим лицом. Я поворачиваюсь к нему, глаз с ладони перетекает обратно на лицо. - Вот он. – Гримуан поднимает взгляд к солнечному глазу и говорит. – Ваш Бог. *** Мои руки вспотели и подрагивают. Глаза застилает пелена, в которой все лица смываются в неясное пятно. Как фотография вне фокуса. Как предметы под водой теряют свои очертания, так и сейчас нос сливается с губой, губа с глазом и в результате – новый шедевр нового искусства. Я сталкиваюсь с каким-то прохожим, чье лицо – это черная дыра, окруженная частоколом зубов. Я чуть не падаю. Я очень слаб. Я не ел несколько дней, ходил по 20 часов в сутки. Один час тратится на пролистывание газеты в поисках некрологов. Строчки те же, статьи похожи. Молодые люди, почти дети, 17 лет. Пара клерков или бухгалтеров. Молодая певичка. Все – по цепочке – летят в мусорную корзину вместе с газетами. Я бросил работу. Расстался с девушкой. Не общаюсь с друзьями. Около 3-5 лет назад. Я не смотрю кино, в котором есть суицидальные мотивы. Я делаю все так, чтобы в моих действиях не было скрытых намеков на самоубийство. Нет. Лучше сказать, чтобы никто не искал в этих мелочах причину для меня наложить на себя руки. Уже лучше. Немного старомодно, но от того гораздо изящнее. Еще бы почерк лучше. Я пишу записку, исправно вывожу букву за буквой, где-то ошибка – и записка присоединяется к некрологам. Где-то помарка – кладбище бумаг растет. Где-то неразборчиво – еще одно дерево срубят по моей вине. Я дописал записку, аккуратно сложил ее. Остается ждать. Или жить? *** - Ясно... Наш Бог – всего лишь глаз. – Я зеваю так, что слышно как хрустит челюсть. - Нет! Просто он такой большой, что виден только его глаз. - И это ответ на мои вопросы? – скептически говорю я. Один его глаз переползает на затылок, и взгляд у Гримуана устремляется одновременно на небо и в стекло (или воду?). - Ну. Совсем – нет, но почти – да, - я всматриваюсь в его улыбку – кривые зубы временами смыкаются так, что клыки впиваются в десны, создавая причудливый узор белизны-желтизны зубов, ржавой красноты крови и темно-синей плоти Гримуана. Переплетенная болью усмешка. Я вздыхаю и говорю: - Отвечай. - Ты в стране дьявола, Люцифера, - напряженная улыбка, алчно блестящий взгляд внезапно почерневших глаз кляксами растекается по стеклянной воде, я ощущаю холод, и как будто пальцы маленькой руки пробежали по моей спине, выписывая только ей понятные вензеля. – А если точнее, то в одной из самых презабавных стран. Здесь тысячи и тысячи соленых слез наполняют отчаяньем и подают в стеклянных бокалах, развеяв чары двух чувств и растоптав человеческую душу, обмотав ею как спиралью весь бокал... Эту страну подают коктейлем... – его голос поднимался до этого момента как путешественник на гору – медленно и упорно – его голос перешел на дикий визг и хохот. – Ха-ха-ха-ха! – Мокрые волосы упали на его лицо, глаза пробились вперед через волосы. – Это страна – Зеркальных слез. Я усмехаюсь. - Да, название не ахти. – Гримуан обиженно улыбается и начинает тонуть. – Стой! Ты ведь еще не все мне рассказал! Ответом мне служит около 3 пузырьков, всплывших вслед за Гримуаном. Мокрый, как собака после дождя, он слизывает пару капель с глаз и все так же обиженно улыбается. - Кто эти люди? – его волосы водорослями разметаны по лицу, зрачки превратились в еле тлеющие красные угольки. – И почему они такие... – я заминаюсь, пытаюсь подобрать слово... – почему они настоящее, чем мы? - О, да... – теперь его ухмылка становится жуткой, от нее даже вода начала замерзать, поэтому я выхожу из стекла, покрывшегося инеем, и встаю на крышу, - это, дружок, группа риска. Те, кто так же в приступе отчаянья может свести счеты с дулом пистолета, веревкой и мылом и, конечно, небоскребом. Он начинает шипеть, как граммофонная пластинка, повизгивая в перечислении «группы риска»: - Бухгалтеры, клерки, их боссы, полицейские, уставшие поп-, рок-, глэм-, рэп-, и прочие приставко- звезды, студенты – неудачники, студенты-счастливчики – весь людской сброд, что в порыве крайнего отчаяния пилят сук на котором сидят! - Ну а ты тогда кто? – он встает на поверхности воды, стекла, черт - пойми - на – чем. Раскидывает руки в стороны, свешивает голову на бок, высовывает язык, длинный, серо-черный, в пятнах его собственной крови; он привстает на цыпочки и поднимает на меня глаза: - Ты что, не узнал меня? *** Качели скрипят, напоминая мне о детстве, когда в мире было больше удивительного, чем сейчас. По крайней мере, были друзья, враги, любовь, семья, секс. Когда я был маленьким, я лучился счастьем, еще даже толком не узнав о тех жизненных мелочах, что я указал выше. Я не задумывался о создании мира, Боге и Дьяволе, я дрался с дворовыми парнями и получал нагоняи от родителей. Качели скрипят, весело и приятно режут барабанные перепонки в надежде пробиться к разуму. Если начать задумываться о том, когда все пошло наперекосяк, я не смогу сказать. Наверное, все изначально было криво и косо, очередное уродливое растение в местной промышленной зоне. Я сижу на качелях в своем бывшем дворе, смотрю как дети плескаются в грязи и чем-то похожем на песок, я отталкиваюсь, и у меня в голове что-то помутилось. На месте жизнерадостной и веселой ребятни я вижу жизнерадостных и поддатых бомжей, копающихся в урнах; один из них поворачивается ко мне и показывает свой распухший, болезненно бледный язык. Я падаю с качелей и пребольно ударяюсь о камни, ребятня смеется перемежая хохот помоечным матом и поднятием очередной бутылки из глубинных недр урны. Я ощущаю холодок на груди – тот пистолет - я все еще ношу его с собой, я встаю рука дрожит и тянется к холодному, успокаивающему металлу... Я отдергиваю руку. Не здесь. Нельзя допускать этого. Что если своим выбором я сохраню их детскую непосредственность, что если я ... я спасу их от того, что я только что увидел? Один их них подходит ко мне, почесывая щетину, и спрашивает: - Допивать будешь? Я качаю головой и отдаю ему бутылку пива. *** Вот он, Гримуан, стоит как распятый Христос, и смотрит на меня с глумливой надеждой. Со своей осточертевшей мне ухмылкой: - Ага, и я твой переродившийся апостол. – Я свешиваю ноги с крыши здания и болтаю ими, как в воде. – Наверное, я – Иуда, да? А вот там внизу – новые фарисеи. Или их реинкарнации. Вот уж не думал, что Сын Божий верит в колесо Сансары. Он обиженно смеется, размахивая руками, как садист - плеткой-девятихвосткой. Но вдруг он запрокидывает голову и распахивает свою пасть. Я смотрю вверх и вижу как глаз начинает моргать. Диковинное слайд-шоу. Мы порой не замечаем как моргаем сами, но легко ловим на этом другого. А здесь и ловить-то не на чем. Веко идет наверх, веко идет вниз, по середине радужка с черной точкой зрачка. При этом звук закрытия настолько оглушителен и вытесняет все прочие звуки. Когда сомкнулись веки – звук был похож на гром - на нас с Гримуаном опускалась темнота. Ненадолго, совсем скоро появилось то, что заменяет здесь луну, как сказал Гримуан. Столп огня завис в небе, принося гораздо больше света, чем божий глаз. Он шевелится, дергается, извивается и танцует что-то похожее на хоровод. - Огонь святого Эла. – Гримуан радостно хлопает в ладоши, ни дать ни взять ребенок на своем дне рожденья. - Ты хотел сказать огни святого Эльма? – переспрашиваю я. - Нет, именно святого Эла. Люцифера. – В его абсолютно черных зрачках этот свет отражается с точностью до сантиметра. – Несущего свет... Пойдем, я обязан тебя довести до одного местечка, ты ведь новоприбывший. - Послушай, я понял. – Его бровь поползла вверх, глаз - цепляясь за нее ресницами - тоже. - Ты – мертвый Вергилий! И ты поведешь меня через ад в рай! Он издает вздох страдальца. И начинает говорить тоном преподавателя, уставшего говорить одно и то же по пять раз в течение часа. - Тебя некуда вести. Ты в стране Дьявола. Но это не ад и в рай тебе не попасть. Ты в лоте для фишек. - Что?! - Когда-то Бог и Дьявол играли в покер, все как положено – официантки топлесс, виски, водка, крупье, столы с зеленым-зеленым сукном, и фишечки разным номиналом. В итоге, когда выпили весь бар, отдали последние часы и ключи от квартир официанткам и крупье... Бог поставил на кон Иудушку, а с ним, чтоб не скучно и всех самоубийц. Дьявол выиграл, а куда вас девать не знал – вот и организовал это: страна дьявола. Все разным номиналом. Я сглатываю, но горло пересохло. Хриплым голосом выдавливаю из себя: - И что теперь? - Остается ждать. Остается жить. Ровно столько сколько тебе осталось бы там. Я откидываюсь назад, спиной на шершавую крышу, ноги все еще висят над толпами самоубийц. -... лучше бы я просто умер. Его лицо застывает на расстоянии вытянутой руки от моего. Он несколько раз облизывает губы. - Вставай, вставай, вставай! Время идти! Время течь, время бежать! – Он алчно смотрит на меня, правая сторона его ухмылки напряженно подрагивает. - Не знаю куда и как течь и бежать, но лично у меня времени вагон и маленькая тележка – я смотрю в черное небо, освещенное всполохами огней святого Эла, они то кружащиеся в вальсе пары, то маленькие дети в хороводе, то дикие звери, глодающие друг друга. Один круг хоровода – всплеск света, один зверь впивается в другого – еще один, вальсирующие прижались ближе и вновь вспышка разбрызгивается по миру. - Пойдем, пойдем, пойдем, пойдем!!! – Его глаза судорожно бегают по всему лицу. Я усмехаюсь в ответ: - Что-то пошло не так, а? Гримуан запихивает свою руку в свой рот и кусает ее - как шакал, попавший в капкан, отгрызает себе лапу – кровь ползет по его подбородку лениво смачивая его сухую кожу. Он смотрит в одну точку. Куда-то за меня. Я поворачиваюсь и вижу как огромная волна, титанический левиафан поднимается на горизонте. Серебристо-серый, с зеленоватым оттенком волны, от этого цунами пахнет липким, чудовищным отчаяньем, захлестывающим с головой. Позади меня раздается хруст – Гримуан прокусил себе кисть, и кость аппетитно хрустнула на фоне этого пейзажа. Мой проводник выплюнул крови и пробормотал: - Слезы и отчаянье... *** Неровный шаг выделяет меня из всей этой толпы, я «плыву», не видя перед собой людей, машин, ничего. Я «плыву» сквозь улицу, «плыву» по своим мыслям, не нуждаясь в этих условностях, в этих относительностях. В людях. В тех, кто губит сам себя. В тех, кто обращает весь мир вокруг себя в самоубийство ради моды, ради показухи. Все эти извилистые тропы само -убийц и –убийств: наркотики, алкоголь, любовь, работа, семья, друзья; причин тысячи а человек один. И он слаб. Вереница некрологов, веера новостей, поп-певичка пыталась покончить с собой, молодежь полосует себе вены в туалетах, влюбленный прыгнул с небоскреба и упал на чью-то машину. Самоубийство уже не привилегия единиц... никого уже не страшит ад – всех страшит общество. Всех пугает мода, которой, будь любезен, подчинись. Ведь жить – это так больно. - Смотри куда прешь!.. – Я наталкиваюсь на кого-то с рваной челкой и забитым взглядом, он идет дальше, поминая меня нелестными словами. А завтра он (она?) прыгнет под машину в приступе «неоромантики». Я встаю посреди этого потока, захлебываясь их фразами, взглядами, утопая в бликах их солнечных очков, глянцевых витрин модных бутиков, хромированных бамперов их дорогих машин, слюнявых жадных губ. Мой взгляд затравленно перебегает с одного на другое, с человека на человека. Они огибают меня, как вода обволакивает камень, я – песчинка в шестернях этого безумного конвейера, я – глас вопиющего в пустыне. Я понимаю – сейчас или никогда. В меня врезается еще один человек из толпы, и меня разворачивает. Я вижу, как они, выстроившись послушной отарой, бредут к раззявленной пасти, с кроваво-красными, рубиновыми губами и идеально белыми зубами. Они входят в торговый центр или спускаются в метро и пасть захлопывается. Кровь стекает с ее зубов и они вновь сияют девственной белизной. Я мотаю головой – сейчас. Я слышу, как шесть-семь человек смеются, тыча в меня пальцами. Я вижу, как плачет девушка, тушь растекается у нее по лицу черным водопадом. Я прикладываю черный зев пистолета к своему лбу. Он приятно холодит его, оттягивая все время ровно на нажатие курка... Они все проходят мимо, не обращая на меня никакого внимания. Смех плач, гул толпы. Черная дыра ствола переползает к моему виску, неотвратимо, почти божественно втягивая в себя мою жизнь. Дыхание. Память. Мысли. Все. Сейчас. Смотри, мир! Я спасаю тебя от тиражирования, уберегаю от лейблов и торговых марок. Я – протест против приторного и рафинированного общества медленных самоубийц! Смех. Плач. Выстрел. Гул толпы. *** Волна рассекается о мир тяжелым серым клинком. Огромной змеей она заполняет улочки и, извиваясь по ним, ползет к нам. Со всех сторон единственным звуком становятся крики – боли, ужаса, отчаяния, смерти – но это мои крики. И, услышав их, я сам начинаю кричать – чистым, почти животным криком, незамутненным смыслом. Криком, идущим из самых недр моих легких. Или моей души, если вам так удобнее. В каждой капле этой серой от отчаянья волны я вижу кричащего себя, свое детство, маму, отца, друзей, девушку – все разбивается на мельчайшие брызги моего крика. Гул толпы. Выстрел. Плач. Смех. Отчаянье переполняет меня и вытекает из меня этим самым криком, унося за собой по мельчайшим крупицам всю мою жизнь. Я – протест... Я – глас вопиющего в пустыне. Я падаю на колени, истекая, почти кровоточа слезами, мне уже не хватает дыхания для крика, но меня здесь никто не спрашивает. Дети. Бомжи. «Допивать будешь?» Я закрываю лицо руками, успокаиваю себя, почти убаюкиваю, я пытаюсь остановиться, прекратить кричать. Но отчаянья слишком много, чтобы ему противится. Записка, написанная ровным, аккуратным почерком, тысячи ее сестер лежат по комнате, переплетенные с некрологами и книгами о самоубийцах. Я лежу на крыше, свернувшись в клубок, эхо моего крика бьет по барабанным перепонкам, по глазам, по воде и стеклу. Где-то внутри себя я замечаю, как по моим глазам идет трещина, похожая на слезу. Я сталкиваюсь с людьми и тут же расхожусь с ними, я прекратил общаться с друзьями и со своей девушкой. Никаких суицидальных мотивов Я забыл. Да, я забыл. Нет, я в самом деле забыл. Ха-ха, я все-таки забыл. Я оставил записку дома, на столе, отложив в сторону ручку, проверив почерк и ровно сложив ее пополам. Забыл. На мне что-то останавливается, оценивает меня, что-то злое и безумное, безжалостное и мудрое, милосердное в своей ярости. Я поднимаю взгляд и вижу, как на меня смотрит глаз Бога. Гримуан виновато шагает ко мне, его руки дергаются как от порывов ветра, ухмылка силится измениться в что-то другое, взгляд перелетает с Бога на меня, с меня на тот огромный потоп, что раздавил своим телом все вокруг и сейчас ждет. Гримуан хватает меня за воротник и тащит к краю крыши. Он ставит меня на колени перед огромным морем этой страны Слез и Отчаянья, и я вижу, как в этом море плывут знакомые мне лица, очертания, вещи, люди. Вся моя жизнь плавает вокруг меня. Гримуан мягко опускает мое лицо вниз, в воду, в слезы, и держит меня там... держит... держит. Я не буду пытаться освободиться... Зачем, если все напрасно?.. И я вижу, как мимо меня проплывает ребенок, весело и радостно копающийся в этой серой воде. Я уже... я ведь... видел его... тогда, в тот день... И я вижу, как где-то с боку разверзается огромная пасть и свет божественного глаза меняет свой оттенок на удовлетворенно приглушенный – вся вода течет в эту ненасытную алчную пасть и с ней мои друзья, мои родные, все. И я сам тоже буду выпит, как коктейль из слез, отчаянья и душ. Я вырываюсь из рук Гримуана, слышу изумленный скрежет, вырывающийся из-за его зубов, и я ныряю вслед за этим ребенком, продираюсь сквозь толщу воды, распихиваю толпы ненужных, неважных воспоминаний, я хватаю его за руку. *** «Курт Кобэйн. Принято считать, что самоубийство – выход слабых, то, что покойный не смог смириться с этим жестоким, холодным, равнодушным миром. Не смог сразиться с ним, не смог дать ему отпор. А вы считаете Курта Кобэйна слабым человеком? Владимир Маяковский. Самоубийство не было модным атрибутом. Лишь в последнее время подзабытые поп-идолы пытаются напомнить о себе попытками самоубийства. Сейчас самоубийство стало модным – тысячи подростков знают: как вскрыть себе вены, как лучше затянуть узел на петле, что для лучшего эффекта выпить вместе с таблетками. А ведь у некоторых самоубийство – протест. Эрнест Хемингуэй. СМИ муссируют и разжевывают эту тенденцию, расфасовывают ее по прайм-таймам и сплавляют в эфир. Сейчас воспитывается новое поколение, поколение показушников, поколение позеров, поколение моды. Поколение самоубийц. Все привилегии великого человека, выхода из жизни с высоко поднятой головой, все это сменилось модой и слабостью. А самоубийство стало лучшим способом прослыть на весь мир. Прослыть, но не изменить его. Моя смерть – это протест. Я хочу, чтобы все поняли как низко мы пали. Я хочу, чтобы этот абсурд прекратился. Я хочу, чтобы самоубийство не превратилось в модный аксессуар как значки или стразы. Моя смерть – это протест. Чтобы дети, которых я видел, не повторяли ошибки целого поколения. Ну что – сейчас или никогда?» 02.02.2008 *** Я касаюсь руки этого мальчика и чувствую, как нас с ним несет в жадную пасть этого слепого, огромного чудовища, питающегося нашей верой, нашими муками, поедающего нас. Я вижу его ненавидящий, но скорбный взгляд и теряю сознание. Гримуан сидит надо мной, слизывая капли слез и крови со своей раненной руки. Я откашливаюсь и сплевываю слезы, Гримуан встает и подходит ко мне, сверкая своей безумно-кровавой улыбкой. Он тыкает пальцем в небо и говорит: - Он ошибся. Это не твоя страна, и тебе здесь не место. Он не смог выпить тебя, потому что ты не в отчаянии. Ты – протест. Я закрываю глаза и вижу. Вижу как маленькие дети сейчас качаются на качелях играют и радуются в том дворике, даже и не зная о моей смерти. Я улыбаюсь и спрашиваю: - А в какой стране Курт Кобэйн?

Комментарии [0]

Нет комментариев к выбранной записи.

mJournal v2.0pb7 © 2003-2006 by UriSoft